Борис Мегрели - Именем закона. Сборник № 3

Лазовские стояли рядом с понятыми у стены будто в чужой квартире и растерянно взирали то на экспертов, то на цветы в комнате. Горшки с поникшими растениями занимали стеллаж от пола до потолка. К ним тоже пришла смерть, хотя Голованов не желал им гибели.

— Сергей Михайлович, пойдемте покурим, — сказала Миронова. Она курила редко, когда ей было уж очень не по себе.

Мы вышли на лестничную площадку.

— Утром мне звонил Герд. Спрашивал, может ли ехать в Ялту, — сказала Миронова.

— Пусть катится ко всем чертям вместе с Андроновым.

— Завтра он и покатится отдыхать. Скажите, вы серьезно подозревали его из-за царапины?

— Из-за своей беспомощности. Хорошо, что вы не пошли у меня на поводу.

— Когда я узнала, что под ногтями Комиссаровой следы крови курицы, — днем, оказывается, она возилась с непотрошеной курицей, готовила обед для Рахманина, — я чуть не заплакала. Эта деталь быта… непотрошеная курица… обед для мужа… так все знакомо, близко! Какая, к черту, актриса, недоступная моему пониманию, женщина во плоти и крови…

Мы помолчали.

— Знаете, кто поцарапал Герда? Татьяна Грач, когда он домогался ее. Грач призналась в этом Хмелеву. А знаете, куда он помчался сразу после ухода Грач? К матери. Она сердечница. Ей стало плохо, и она позвонила сыну.

— Ах вот оно что! Он хотел оградить больную старую женщину от нас.

— Да, он опасался за ее сердце.

— Мать Герда тоже заслуга Хмелева?

— Не только. Хмелев разыскал таксиста, который вез в ту ночь Голованова. Это ему пришла мысль искать параллельно с такси, в которых ездил Рахманин в Кузьминки и обратно, такси, в котором добирался до дома Голованов. Он решил, что если Голованов соврал о времени возвращения домой, то вынужден был взять такси. А усомнился он в показании Голованова потому, что тот был единственным, кто якобы спал в час смерти Комиссаровой.

— Выходит, лифтерша солгала?

— Она не солгала. Она спала с двенадцати ночи. Это Голованов ей внушил, что вернулся в половине первого. Хмелев молодец. Он безошибочно выбрал таксомоторный парк на Красной Пресне, а в парке — водителей, которые закончили работу между часом и двумя ночи. Идемте, Ксения Владимировна. По-моему, эксперты собираются исследовать водосточную трубу. Я могу им понадобиться.

Я бы предпочел ошибиться, чем получить доказательства вины Голованова. И я бы предпочел не участвовать в его аресте.

Проезжая мимо булочной, Хмелев спросил:

— Не хочешь купить ему хлеб? К казенному ужину он не поспеет.

— Нет, Саша. Не стану я покупать хлеб убийце.

Голованов открыл дверь и отступил. Я впервые пришел к нему не один и без предупреждения. Миронова протянула ему постановление. На журнальном столе газета прикрывала какой-то предмет. Я сдвинул газету. На столе лежала большая лупа. Неужели он изучал колье? Неужели он до сих пор не понял, что оно ничего общего, кроме формы, не имеет с настоящим? Или понял, но не хотел в это верить?

— Значит, я арестован?

— Вы не могли ждать иного исхода, — сказала Миронова.

Он отрицательно покачал головой. Рука с постановлением тряслась.

— Мы всегда на что-то надеемся. Надежда…

— Надежду вы убили.

Он побледнел. Его стала бить дрожь, как в нашу первую встречу.

— Что мне надо будет взять с собой?

— Теплые вещи.

— А лекарства я могу взять?

Он еще хотел жить, заботился о своем здоровье после того, что произошло.

— Приступим к обыску, — сказала Миронова.

— Где колье? — спросил я Голованова.

— Колье? Оно, Сергей Михайлович, ничего не стоит, подделка под драгоценное, как жизнь каждого из нас.

— Стоит. Целой человеческой жизни.

Голованов решил, что я имел в виду его жизнь.

— Театр не только возвышает… — пробормотал он и вытащил из кармана брюк колье. Его холодный блеск можно было принять за настоящий, если бы я не знал, что он фальшивый.

— Все-таки ошибок было много, — сказал генерал Самарин, когда я закончил доклад. — Ладно. Ошибки мы еще разберем. Отправляйся отдыхать. Хмелеву дай денек. Пусть отоспится малец. Иди, Серго. Час-то поздний.

Я отпустил Хмелева, который дожидался меня в нашем кабинете, а сам отправился к Мироновой. Она была деятельной и энергичной.

— Ну как? Получили от начальства награду?

— За что?

— За отличную службу.

— За это я получаю зарплату.

— А Король обещал представить меня к премии. — Она взглянула на часы. — Пора домой. Вы, конечно, хотели узнать, признался ли Голованов?

— Да.

— Признался. — Она убрала документы в сейф. — Сергей Михайлович, вы не женились за это время?

— Нет.

— Тогда поехали к нам. Поужинаете один раз по-человечески. Ничего с вами не случится.

— Спасибо, Ксения Владимировна. Я сам себе готовлю.

— Знаю я ваши холостяцкие замашки — яичница с колбасой, колбаса с яичницей. Поехали.

Я отказался. Мне хотелось побыть одному.

В вагоне метро я старался задремать, но ничего не получилось. То и дело я слышал слова Голованова: «Театр не только возвышает…»

Что он имел в виду? Что театр как Памир? Кто-то взбирается, кому-то это не удается, кто-то так и остается у подножия, а кто-то, взобравшись, срывается вниз… Театр манит к себе. Тяга человека к театру извечна. Свет рамп? Стремление к славе? Или стремление к самовыражению? К самовыражению лицедейством? Все это театр?..

Я знал, что мне не заснуть, я буду думать, пытаясь наконец понять, что такое театр, и будет казаться, что еще немного и все станет ясно, но только казаться. Есть и будет какая-то тайна. Если бы я знал какая. Если бы я знал…

Гелий Рябов

СУМАСШЕСТВИЕ ЛЕЙТЕНАНТА ЗОТОВА

«…И глаза с поволокой из-под длинных ресниц, и гибкий, зовущий жест, и поворот головы — изящный, строгий, почти античный, и низкий переливающийся голос, и слова, слова — сам не знаю о чем и зачем, — я сошел с ума, спрыгнул, и теперь не вернуться назад…

Господи, какая страшная, какая жестокая ошибка, я сбился с пути. Милый призрак, влюбленные взгляды, неведение и шепот — признание в любви, дальние проводы и близкие слезы, счастье, талант, блеск слов и могильная тишина — ты альфа и омега, ты прошлое и будущее, тебя нет и ты есть, ты — вечность.

Так зачем же тебе «инспектор службы» (экое дурацкое слово), «мент» зачем (а как еще назвать? не самоуничижение, правда это, правда, и помоги Господь!).

Обрывки какие-то, «отворил я окно — стало грустно невмочь», собственных мыслей нет, не научили, потому что «мыслить» у нас — это значит ловить, «осуществлять» — вербовку (например), — ты ведь не знаешь, что такое «секретный агент» и «принцип» «агентурно-оперативной работы»? Или — нет. Я ошибаюсь. Это всего лишь истерика: и в сумрак уходя послушно и легко, вы…»

…Здесь в дневнике Зотова был обрыв, числа не стояло и часов с минутами тоже. «Эта женщина его погубила», — матери Зотова лет сорок на вид, она красива, следит за собой — губы слегка подкрашены, волосы уложены тщательно — рука мастера видна сразу, элегантный костюм — заграничный, туфли на тонкой высокой «шпильке» — прелестная дама постбальзаковского возраста, еще надеющаяся на что-то, на яркую вспышку, встречу, — почему бы и нет? Смысл жизни, что ни говори…

— Вы замужем?

Удивлена (точнее — великолепно изображает удивление):

— Нет. А почему вы спросили?

Все как всегда. Спросил, потому что исчезновение Зотова завязывается пока в банальный узел: женщина, отвергнутая любовь и, как следствие, суицид. Но мне следует столкнуть примитивную версию под откос, и я задаю вопрос о «личной жизни». Мог бы и не задавать — все слишком очевидно, да ведь в нашем деле… Кто знает?

Объяснить я ничего не могу, нельзя. В том, конечно, единственном случае, если возникает новая версия. Если не возникает — тогда… Впрочем, что и зачем тогда объяснять? Тогда просто похороны и… забвение.

Она смотрит удивленно, немного иронично:

— Тайна? Хорошо. Я поняла. Я была замужем — Игорь ведь родился, не так ли? (Это она шутит — всяк шутит по-своему.) Муж — врач, мы разошлись 10 лет назад. А сколько лет вам?

Прищурилась, щелкнула замком лакированной сумочки, длинная тонкая сигарета вспыхнула синим дымком (разрешения не спросила).

Зачем ей мой возраст? Любопытство? Праздность? Желание выглядеть независимой и умной?

И вдруг обожгло: Господи, да ведь она ищет знакомства, тривиального знакомства, ведь совсем не трудно угадать мой возраст — 45. Все налицо: строгий добротный костюм, крахмальная рубашка, галстук, чуть более вольный, чем следовало бы, и нет обручального кольца.

Традиция… Наша традиция. Революционер и золото несовместны.

Впрочем, она полагает, что я один из старших начальников ее сына. Игоря… Как интересно… Моего бывшего звали так же.